Мои друзья периодически кидают мне ссылки
на опусы наших общих знакомых, бывших преподавателей или просто известных
крымских персонажей. Иногда натыкаюсь на них сама, хотя многих давно удалила
как минимум из подписки. Даже не потому что хотела что-то продемонстрировать –
просто поберегла свою нервную систему. Когда каждый день читаешь о новых
смертях на востоке, пробегать глазами фонтаны желчи с общим смыслом «так им,
с**ам и надо!» уже просто невыносимо.
Помню, когда в ноябре все только начиналось, в голове то и
дело мелькал вопрос «почему?» Я понимала многих. Тех, кто не верит – понимала.
Тех, кто за деньги – понимала. Тех, кто из страха – понимала. Не понимала
только тех, кто злорадствовал. Вот их понять не могла и не хотела, тогда это
все было слишком свежим, лишком острым. Тогда ночами, свернувшись в кресле
калачиком, смотрела трансляции с Майдана (в последние, самые страшные дни не смогла
уже смотреть – только верить, что ужас закончится), а утром в универе слушала с
понтом «рациональный подход» и конспирологические теории о смертях людей. И
после таких ночей меня бесили не теории, нет. Меня бесило злорадство, которое
читалось в каждом жесте и в каждом слове: «Смотрите, какой я умный! Я не ведусь
на все эти мировые заговоры, я не пытаюсь ничего изменить, я сижу дома и гавкаю
из будки в строго отведенное время на тех, на кого можно гавкать. И я живой, а
эти идиоты там гибнут!»
Знаете, я не из-за российской власти в Крым не еду. Это –
осознанное, переваренное, на уровне рацио. Я не еду и не ехала туда больше по
другой причине. Меня убивает эта злая тухлая радость с резким запахом гнили,
исходящим от ее носителей. Этот запах въедается не в одежду и в волосы, как
дым. Он въедается в память, и ты помнишь о нем и бежишь от него, как от самой
страшной угрозы собственной жизни.
Я не понимала этих людей ровно до тех пор, пока не
переболело. Пока не стерлось из памяти отвращение. И я снова и снова
возвращаюсь к ним мысленно с вопросом «почему», но ответ уже гораздо ближе. Я
перестала думать об их человеческих качествах и способности к состраданию.
Просто, в меру своих возможностей, глянула на их судьбу. На их жизнь. На то,
что для них ценно. На то, что причиняет им боль. Мне кажется, что разбираться в том, что с ними
происходит сейчас – это удел психологов или священников. А может – и тех, и других.
Денис Казанский считает, что Путин разбудил в людях мразь. А
мне кажется, что мразь в некоторых из нас разбудили гораздо раньше, ее в нас будят каждый
день, но большинство в состоянии с ней бороться. А у тех людей нет защитных
механизмов, и эта мразь пожирает их изнутри, лишая возможности искренне
радоваться хоть чему-то, кроме чужого горя.
Сейчас мне очень хочется верить Булгакову. Этот отрывок
всегда всплывает в голове, когда на глаза попадается очередной шедевр «языка
вражды», а в памяти оживает тот самый сладковатый тошнотворный запах:
«- А теперь скажи мне, что это ты все время употребляешь
слова "Добрые люди"? Ты всех, что ли, так называешь?
- Всех, - ответил арестант, - злых людей нет на свете.
- Впервые слышу об этом, - сказал Пилат, усмехнувшись, - но, может быть, я мало
знаю жизнь! Можете дальнейшее не записывать, - обратился он к секретарю, хотя
тот и так ничего не записывал, и продолжал говорить
арестанту: - В какой-нибудь из греческих книг ты прочел об этом?
- Нет, я своим умом дошел до этого.
- И ты проповедуешь это?
- Да.
- А вот, например, кентурион Марк, его прозвали Крысобоем, - он - добрый?
- Да, - ответил арестант, - он, правда, несчастливый человек. С тех пор как
добрые люди изуродовали его, он стал жесток и черств. Интересно бы знать, кто
его искалечил.
- Охотно могу сообщить это, - отозвался Пилат, - ибо я был свидетелем этого.
Добрые люди бросались на него, как собаки на медведя. Германцы вцепились ему в
шею, в руки, в ноги. Пехотный манипул попал в мешок, и если бы не врубилась с
фланга кавалерийская турма, а командовал ею я, - тебе, философ, не пришлось бы
разговаривать с Крысобоем. Это было в бою при Идиставизо, в Долине Дев.
- Если бы с ним поговорить, - вдруг мечтательно сказал арестант, - я уверен,
что он резко изменился бы.
- Я полагаю, - отозвался Пилат, - что мало радости ты доставил бы легату
легиона, если бы вздумал разговаривать с кем-нибудь из его офицеров или солдат.
Впрочем, этого и не случится, к общему счастью, и первый, кто об этом
позаботится, буду я».
И тогда я их понимаю…
